SilverFox

[Kitsune Magnifica]

Темный сундучок с чудесами (отрывки)

 

— Тише только, простите, но немного тише, да, да, вот так. ОН спит. ЕГО нельзя будить, у НЕГО выдался тяжелый день.

 

Лавандой пахнет полумрак, лавандой, дешевым обмылком и пыльными книжными полками. Я никогда не сидела за круглым столом, накрытым скатертью с кисточками. Я никогда не пила помои из китайского сервиза эпохи Дзынь.

Химические кудряшки судорожно подрагивают над бульдожьим личиком с нарисованными толстым карандашом бровями. Щелочки глаз тонут в любезных морщинках, ощетинившись колючками редких, зато очень черных ресниц. Из щелочек меня изучают, как положение неприятеля через бойницы. Я с умеренным любопытством жду появления орудий. Генералиссимус в сальном халате, где твои погоны?

 

— В Киеве, да, это было в Киеве, он занял второе место, но ему не было равных, он просто был моложе всех, да, так вот, на пять лет моложе самого младшего, а тот – на двенадцать лет моложе самого младшего из старших, то есть на пятнадцать лет младше всех.

 

Моя злая фантазия немедленно подбросила прелестную картинку милого дитяти, юного и невинного, с недетской страстью впившегося в гобой, над ним зловеще нависло стадо по образу и подобию агентов Смитов. Звучит ПЕСТНЯ, и Смиты тают. Теперь угрозу представляет стена из генералиссимусов с половниками. Интересно, они питаются юными гобоистами? ПЕСТНЯ смолкает, генералиссимусы яростно аплодируют и забрасывают талант половниками, водружают на кудряшки кастрюли и, отдав честь (на хранение), устремляются в сторону малинового рассвета. Из-под груды половников течет кровь.

Я понимаю, что негромко мурлычу «мы поедем, мы помчимся», и осаживаю фантазию. Помои в чашке навязчиво воняют мылом.

 

Еще несколько часов из уха в ухо летали ценные и весьма смутные сведения. Изношенные губы, зашпаклеванные цвета фуксии дрянью, исторгали хвалебные оды, дифирамбы, гимны, все это неуклюжими немытыми словами, которые чудовищно звучали в данный момент, в данном месте, в данном исполнении. В целом картина напоминала житие святого, которого избивали камнями, и с которого, в конце концов, снимут кожу, после чего будут варить в бульоне минут пятнадцать-двадцать, до готовности.

 

Я пыталась подогреть помои взглядом, опираясь на теорию, согласно которой теплые помои хотя бы приятны на ощупь. Мне это удалось, целых пять раз. Затем они потеряли вкус, цвет, запах и превратились в спирт. Когда я это поняла, он, к сожалению, испарился.

 

— А, простите, — похоже, пары спирта привели моего генерала в чувство и вывели из благостного экстаза, — вы, наверное, торопитесь?

— Нет, конечно. Уже нет, встречу с Костей Эрнстом я пропустила, но мне правда было очень интересно послушать о вашем мальчике.

 

Священное для домохозяек имя произвело ошеломляющий эффект. Наверняка ни одно из десяти священных имен Бога, не возымело бы такого действия, хотя когда-то они обращали воду в кровь и покоряли стихии, что обычно свидетельствует о достаточной убойной силе. Домохозяйки-генералиссимусы, видимо, находятся вне юрисдикции Господа. Куда уж ему.

 

Тем не менее, мой фюрер снизошел до того, чтобы негромко выдохнуть «ххххоспди» и, трепеща всем составом тела, вытянуться по стойке «смирно».

 

— ОН… ОН уже отдохнул, да, конечно, простите, извините, будьте добры, сейчас-сейчас…

 

Туша отбыла на восток. Я положила перед собой две серебряные ложечки, на одну повязала дурацкий бант и стала бормотать: «Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана…» Коготки хищно мелькали между столовых приборов. Слух обострился, и я слышала в деталях потасовку наверху.

 

Буду резать, буду бить…

— Ах ты, черт! — разъяренно прошипела я и смела ложки со стола. Хорошо, пусть решают сами! Я, черт возьми, никогда не претендовала на право быть десницей судьбы! Я вообще удивительно справедливое и доброе существо!

 

— Поздоровайся, слышишшшшшшшь? Поцелуй даме руку, только не пускай ссссссссссссслюни, ты слышшшшшшшишь?

 

Ух ты. Гадюка в погонах и сальном халате. Мое недавнее шипение напоминало шелест ветра в волосах младенца. Титан, монстр, браво, мой фюрер, браво!

 

Приятно, когда люди оправдывают твои ожидания. И юный гобоист был мил, юн, невинен, трепетно бледен, анемичен, вылизан и мучительно истерзан за свои десять неполных. Глаза цвета свежей нефти облили меня страданием. Прихрамывая, он подошел ко мне и поднес к губам мои пальцы.

 

— Добрый вечер, рад вас видеть.

— Рада буду преподать вам урок этикета. Юным рыцарям следует склоняться к руке дамы, а не подносить ее к губам. Нарушать это правило позволено только господам, которым не позволяет согнуться возраст.

 

Я улыбнулась и подмигнула. На лилейном лице юного рыцаря расцвела улыбка, достойная херувима.

 

Щелк‼

 

Сначала моргнул гобоист, затем, очень медленно, осмысливая, — я.

 

Ах, вот оно что.

Так звучат ваши подзатыльники, мой фюрер?

 

А теперь моргнула ОНА.

Как же, интересно, жилось гобоисту, если рефлексивные реакции не пропали у этой дамы даже в присутствии устрашающе важной персоны с телевидения?

 

С неслышным шорохом я натянула шелковые перчатки странного цвета. Само собой, если вещи никогда не стирают, они становятся странного цвета, но неряшество здесь ни при чем, ведь чем перепачканы перчатки, тоже играет роль, не так ли?

 

О, да, мой фюрер, вы великолепно воспитали этого сиротку.

 

От первой пощечины генералиссимус потерял равновесие, гордость, достоинство, и, поскольку я не садистка, способность мыслить. Животное стояло на четвереньках и отчаянно ревело.

 

Гобоист покачал головой.

— Не надо так с ней.

— Ты уверен? — я посмотрела в лужицы нефти, с укором глядевшие на меня.

— У нее было тяжелое детство.

— А у меня — ничем не примечательное. Тебе не надо объяснять, зачем я здесь?

— Наконец-то…

 

Он склонился и поцеловал перепачканную кровью перчатку. Затем хитро посмотрел в глаза и с улыбкой сказал:

— А даме следует снимать перчатку, подавая руку для поцелуя.

Я улыбнулась. Ты не прав, малыш, но я дам уйти тебе красиво, с осознанием того, что порождение преисподней облажалось перед мальчишкой.

 

Пустота. Мучительная, в глазах десятилетнего. Куда, черт подери, катится этот мир? Мертвые желания плавали в горячей нефти глаз.

 

Полчерепа и кровь, красиво, веером разлетевшаяся в стороны. Под столом заорало животное — темная лужа ползла к нему. Еще немного и оно просто выплюнет свою глотку. Но малыш попросил. Интересно, он знал, что так ей будет больнее?

 

Надо где-нибудь посмотреть, как выглядит гобой…

 

 

___________________________________________________________________________

 

Лесной мох осенью легко составит конкуренцию любой стоимости персидскому ковру.

Во-первых, он изумительно пахнет пряными листьями и чем-то зеленым, сладко-травянистым, в то время как ковер рано или поздно запахнет пылью, потом или кровью - смотря чем на нем заниматься.

Во-вторых, он, невесомый, влюблен во все ноги, которые по нему ступают. Возможно, это признак бесхребетности и слабого характера. Но, об этом не думаешь, ощущая робкие ласки пушистых веточек. Мало какие руки смогут поспорить со мхом в плане нежности, куда уж там коврам.

И, наконец, мох в осеннем лесу - всегда прелюдия сказки.

Ах, вы так не считаете?

Напрасно.

Ступайте к своим коврам, и пусть они расскажут вам что-нибудь, когда вы ляжете на них. Скорее всего, вам напомнят, что пылесосить сие благородное изделие занятие неблагодарное, и пора бы разориться на хорошую аквачистку.

Впрочем, если вы поклонник ковров, вы вряд ли опуститесь до того, чтобы лечь на него.

Ладно, вы мне надоели.

Катитесь к своим коврам, и чтобы духу вашего здесь не было!

 

В лес накачали голубого тумана, кислого амбре клюквы, стелящегося понизу и три тонны загадочности. Она сумеречной многоножкой ползала между деревьев по оврагам и кочкам. Кажется, я споткнулась об одно из ее щупалец. А рядом раздался короткий вскрик.

 

— Простите, мрака ради! — я подобрала все свои юбки и отпрыгнула в сторону. Под ногами что-то глухо хрустнуло, и я предпочла забраться на черный мшистый пень. Из недр мха, там, откуда я совершила второй прыжок, поднималась едва заметная дымка пара. Я бы сказала, что раздавила чашку с омлетом. Загадочность едко посмеялась из-за плеча над моим предположением.

 

Мох зашевелился, оттуда выскользнула компания мерзких мокриц, коричневых, как облизанный ирис и отвратительных. Затем пласт зеленого ковра отлетел в сторонку и на поляну выбрался еще более противный персонаж - паучьей внешности старикашка. То, что он был в болезненно чистом костюме-тройке и режущей глаза белизной рубашке, только подчеркивало синячную сиреневатость кожи и общий трупный вид. Он был тощим и каким-то замедленным. И голос у него был нереально тонким, почти детским. И говорил он с придыханием, как кокетничающая шестилетняя девочка. Большей гадости в жизни не слышала.

 

— А вы знаете, юная леди, вас спасло только то, что вы помянули мрак, да, да, именно так, — старикашка стащил шляпу, продемонстрировав бугристый больной скальп, покрытый редкими, больше похожими на водоросли волосами; видимо, это следовало расценивать как акт вежливости. — В этих местах бога не жалуют.

Я передумала сообщать, что могла бы помянуть семьдесят два священных имени Элоима, если бы возникла острая необходимость.

— Вы раздавили малышку… ах, как нехорошо… досадно, досадно… да, — мутные глаза — черт, где здесь зрачки и сколько их?! — проникновенно вперились в меня. — Боюсь, леди, вам придется расплатиться со старым Кукольником.

— То есть с вами? — уточнила я.

— Да…да…Кукольник, старый содержатель маааааахонького, но весьма угодного некоторым господам театра. Вы раздавили малышку, — новый взгляд в глаза, я насчитала уже три зрачка.

— Я сожалею, но расплатиться мне с вами нечем, — отрезала я и добавила: — К тому же я не поняла, что же за малышку имела честь раздавить.

 

Он, к моему удовлетворению, проковылял к месту исторического прыжка и принялся ковыряться во мху тростью, явно что-то нанизывая. Затем Кукольник резко вскинул палку, кончик ее, как и то, что на нем болталось, описал полукруг в воздухе и очутился прямо у меня под носом. По корсету потекло что-то очень горячее, на щеку как будто брызнули кипятком.

Я с каменным лицом смотрела на моток кошачьих внутренностей, от которых шел обильный пар. Кожу лизнуло тугой волной тепла. Затылок сжал ледяными лапами паук.

На кишках, с которых стекала тягучая темная жидкость, покачивались какие-то белые осколки. На уровне глаз кокетливо болталась маленькая, очень изящная фарфоровая рука.

 

— Очень интересно, — сквозь зубы процедила я. — И сколько же подобных малышек у вас осталось?

— Три чертовы дюжины, леди.

— Вам этого мало?

— О, безусловно, на сотню лет хватит… вы, похоже, не понимаете, с чем имеете дело. Пойдемте, я покажу, все равно час Ангелики пришел.

 

Фарфоровое тельце, вынутое изо мха, подрагивавшее в длинных хищных пальцах Кукольника, покрывали темные трещинки. На руках старик держал фарфорового младенца, чем-то напоминавшего Иисуса с портретов Мадонны. Кукольник завернул куклу в мою сиреневую шаль, один конец которой набросил на голову. Волосы-водоросли лениво шевелились над белым гладким черепом малышки.

Крак!

Из черепков на мох опустилось облачко черной пыли, за ними, нарушая законы физики, осыпались осколки. Кукла исчезла, остался прелестный младенец и в самом деле ангельской красоты.

 

Он поднес ко рту сжатый пухлый кулачок.

 

Ротик приоткрылся — в нем торчало четыре ряда игольчатых зубов бурого цвета. Тонкий, как ниточка, язычок потянулся к моему лицу, нежно провел по щеке. В следующий миг я увернулась от метнувшейся мне в глаза дюжины таких же ниточек.

— Это ничего, ничего, смертные ничего не заметят, на то она и актриса.

— Зачем эти… малышки? — с брезгливым любопытством изучая младенца, уточнила я.

— О, на земле они не имеют себе равных. Умны, прелестны, без малейшего изъяна, могут оказать любую услугу…

— И какие, в основном, оказывают?

— Разыгрывают для высших мира сего забавные пьесы с очень неожиданными финалами. Интриги, знаете ли, популярны во все времена. И, надо сказать, меньше тысячи жизней еще не унесла ни одна, да, да, Кукольник знает, что делает!

 

Я посмотрела в искривленное улыбкой лицо. Черт, как это я до сих пор не заметила запаха?

Так, все. Милый, я от тебя устала.

 

— Да, вот так, юная леди. Теперь вы понимаете, что платить придется. Пожалуй, я отрежу вам обе руки.

 

Он засунул малютку под мышку, левой рукой щелкнул чем-то на рукоятке трости. Слетевшая деревянная кобура обнажила лезвие, на вид тоньше бумажного листа. Шириной оно было в дюйм.

 

— Что ж, я все понимаю, милый кукольник, — пропела я. — Вы позволите мне надеть перчатки, раз уж больше они мне не понадобятся?

— О, само собой, само собой, моя милая леди, — и он вонзил лезвие в мох. Видимо, он и в самом деле не имел равных в силе. Да еще в глупости, пожалуй.

 

Я вынула перчатки из аккуратного чехла, всегда висевшего на поясе. Тонкие шелковые перчатки очень странного цвета.

Глаза старика округлились и с треском рванулись наружу из орбит. Спустя мгновение они вылетели оттуда, а следом выплеснулось немного серого мозга. Лицо Кукольника развалилось на две части, одна из которых шлепала губами, вполне вероятно, извиняясь. Рубашка больше не резала глаз белым цветом.

 

Холодные язычки обвили мое запястье. Я яростно перехватила их, собрав в довольно толстую плеть, и, крутнувшись на проплешине во мху, размозжила малышку о ствол дерева, огромного, по форме напоминавшего двух титанов, окаменевших во время бурного секса.

 

Ндем, а платье все равно выбрасывать.

Я немного попрыгала по полянке. Безрезультатно.

 

— Позвольте мне.

За моей чокнутой пляской наблюдал маленький белокурый мальчик. Я бы влюбилась в его кудряшки, прелестные темные глаза, манеру держать себя вежливо и приветливо, но место к этому не располагало.

— А вы…

— Я Портной, — мальчик склонил голову.

— И что же вы шьете, господин Портной?

— В основном тонкую материю и занавеси для пространств. Но это тоже мой случай.

— Поясните, будьте добры.

— Кукол нужно сшивать, когда они начинают вылупливаться. Тогда они не страшны. Смотрите, фарфор становится мягким, как лепестки роз.

 

— Ах ты, черт… — я виновато покосилась на бренные останки Ангелики, стекающие по бугристому стволу. — Простите. Вам теперь сшить ее… и ту…

— Ничего страшного. Их, конечно же, можно сшить.

 

Я присела рядом с ним, глядя на фарфоровую ручку той, которую я приняла за чашку с омлетом.

Фраза прозвучала над головой.

 

— Но проще сразу съесть.

 

Я шагала своей дорогой, раздвигая туман, негромко напевала «Der Wald der vergessenen Puppen» и думала о том, что, пожалуй, давненько не выбиралась в свет.

 

Вот вам и еще одно преимущество мха. Он бы легко впитал ваш пот, приснись вам нечто подобное во время случайного лесного отдыха.

Катитесь, в общем, к своим коврам…

 

___________________________________________________________________________

 

С чем, интересно, еще не сравнивали балы?

Этот походил на взбесившийся букет. Ребенок родился и счастливой мамочке, еще слабо соображающей от улыбок, от пережитой боли, от медленного вживания в новый социальный статус, несут букеты. В них самый цвет. От едких оранжевых ноготков до мистических непонятных ирисов. От раздражающе простых ромашек до раздражающе сложных орхидей.

 

В прохладной гулкой малахитовой вазе бальной залы свет был приглушен. Горело всего несколько факелов - белым ровным пламенем, больше похожим на восковые конусы, которые светятся и не тают. Сводов залы не было видно — их заволокло тьмой.

Приглашенные неслышно прокрадывались, находили себе удачное место и позу, и с достоинством застывали, становясь частью клумбы. Никто не издал ни звука и не улыбался. Здесь умели создавать легенды. Здесь живые легенды помогали жить сказке. И она благодарно улыбалась, сжимая в теплых кулачках свои драгоценные солнца, которые, освещая пути, превращают их в запутанные опасные лабиринты.

Сказка дарит вечность тем, кто творит ее.

Да, мы замерли. И, надо сказать, если кто-то признается вам, что не испытал ни малейшего неудобства, ожидая начала бала в приятной тишине, не шевелясь, в причудливой позе три часа с мелочью, я смело предположу, что к тому времени он уже был мертв.

Но это, видимо, было частью замысла. Потому что, когда с диким криком «Бал!!!», ошпаренные жарким светом, гости обратились в великолепно одетых, неземно красивых безумцев, я подумала, что давненько не видела такого веселья.

И, что, пожалуй, давненько мое несчастное тело так не затекало.

Чувствуя себя столетней рухлядью, эдаким бабушкиным комодом в юбке, я добралась до одной из пустующих (время разврата еще не пришло) ниш с огромными мягкими диванами. Не без зависти я наблюдала пролетавших мимо стрекоз с осиными талиями, мушиными мозгами, грацией ядовитых змей. Слова оседали в памяти соленым налетом на морских скалах. Иногда я недолюбливала свой прекрасный слух.

— Малыш… малыш жив… Прелестный малыш… да, вылитый отец… его глаза… а, Ли? Как всегда… вино-красный ей идет… О, конечно, слышала… Ужасно… случайность… Я бы сказала ей, что я думаю о различных выскочках... Нет… никого из высших… из плебеев тоже… только цвет… О, дорогая! Как мы давно не виделись… Скольких ты с тех пор…

 

Прослушав этот дайджест, я почувствовала, что настроена на бал в лучших традициях старой девы-зануды.

 

— Вы танцуете?

— Ух ты, черт! — ругнулась я. Ну где этот прекрасный слух, когда нужен?

— Нет, к сожалению, — неожиданный собеседник перемахнул через спинку дивана и белозубо улыбнулся, — Я вас напугал?

— Угумн, — буркнула я, нарушая законы приличий.

— М-м, досадно, я прошу прощения. Так вы не танцуете?

— Я бы, честное слово, станцевала что-нибудь, и даже с вами, потому что кавалер с такой улыбкой встречается раз в тысячу лет, но почему-то именно в этот раз в эту тысячу лет меня бездарно ломает от долгого ожидания, и я больше жизни хочу СПАТЬ, — выпалила я и жалобно вздохнула.

Секунду он удивленно смотрел на меня, а потом расхохотался от души. Лицо у него выглядело немного сумасшедшим, но губы были мягкими и улыбчивыми, и если бы не глаза, прятавшие слишком многое, он был бы просто привлекательным блондином.

— Я, правда, сильно устала. Вам лучше поискать развлечение поживее, чем засыпающая малолетка.

— Я так не думаю. Меня вполне устраивает то, что я нашел, — он заглянул в мои глаза — на висках немедленно выступили прохладные капельки.

— И что же вас во мне устраивает? — уточнила я.

— Воспоминания. Я хотел бы их полистать.

Виски в один миг стали сухими, и в каждый мой глаз уронили по кусочку льда. Сейчас я, пожалуй, выдержала бы даже взгляд Князя Тьмы.

— Я не думаю, что там есть что-то интересное.

Он неожиданно склонился ко мне, прижался колючей щекой к моей и негромко произнес:

— Ну же… моя прелестная истребительница…

— Мы знакомы?

— Почему на вас сегодня не ваши знаменитые перчатки?

Вместе с интимным моментом он поймал мои губы. Что ж, браво, ма шер, вы застали меня врасплох. До вас это не удавалось никому.

Я качнула головой и прошептала:

— Это больно, листать воспоминания.

— Вы можете просто уснуть. Я легко увижу все, что захочу, без малейшей боли.

И я уснула у него на руках.

 

Пробуждение было одним из самых необычных в моей жизни. Из самозабвенной дремы леди, свернувшуюся клубочком в сказочно дорогом наряде, вырвал густой запах крови.

Тени плясали на стенах ниши, у них, похоже, начался свой бал. Слишком светло для факелов. Слишком тихо для разгара праздника. Кровь? Слишком роскошно для среднего сословия, царившего на этом балу.

Я выбралась из ниши. Отдохнувшая и, похоже, проспавшая все на свете. В противоположной входу стене яростно пылал исполинский камин. Двое напротив, кажется, уже договорили. Тот, что стоял слева, ушел в огонь, держа что-то на руках.

Пронизывающий, душный, тяжелый запах ударил в голову.

 

Цветы были скошены. Их сломали все до одного. Осиные талии в разрезе, мушиные мозги по малахиту. Нежные губы, сочащиеся смертным нектаром. Медленные капли из точеных носиков.

 

— А теперь, когда вы выспались, вы танцуете?

 

Я посмотрела на силуэт, подсвеченный каминным адом. Голоса летели по залу, поскальзываясь на лужах.

 

— Вы думаете, подходящее место?

— Самое время станцевать.

— Что ж, держи меня крепче, Смерть. Я могу упасть, споткнуться об угодную Высшим жертву.

— Это не угодно Высшим, — железные пальцы сжали мою кисть, мою талию, — и это не угодно мне.

— Я польщена, хотя это означает только, что теперь я игрушка в чьих-то руках.

— В данный момент — в моих. Идемте в центр.

 

Последний щелчок каблука по малахитовому полу. Я осмотрелась, шевельнула уголками губ:

— С днем рождения, малыш. Тебя балуют.

Глаза кавалера обожгли мои — то ли ледяной плетью, то ли раскаленным лезвием. Я смиренно кивнула и двусмысленно улыбнулась, шевельнув бровью:

— Пляска Смерти — это сложно?

— Отнюдь, — теплое касание на моей шее, — только держитесь крепче…

[Kitsune Magnifica]

Опус.

 

Скорость боли?

 

Как фотогалереи по диалапу. Смешно, да?

Как скорость, с которой вишневая капелька передвигается вниз по руке к локтевому сгибу.

 

Как темп, в котором он роняет слова, которые должны взорвать твою душу.

Как сухой снег – осколки разбитых небес.

Как дыхание умирающей мыши.

Как эхо жаркого шепота в твоих волосах, полумертвого в их паутине.

 

Как лениво выдавливаемые из глаз капли-камни-капли-камни.

 

 

Как раскаленный лом под ребрами, на который наматывают твои кишки.

Как упрямый асфальт, который будет приближаться к лицу во снах, вечно, после твоего первого прыжка с крыши.

 

Низкая.

Подождем. Покурим. Столько ещё впереди.

[Kitsune Magnifica]

Малышка Агнесса на подходе, я в поисках вдохновения. А пока - из старого.

 

Декаданс.

В этом мире для нас ничего не создано.

Декаданс. Судороги потерянного поколения. Мы пришли в этот мир, чтобы мучительно подстраивать его под себя, ломаться на этом, ломать себя, терять тот свет, который мы могли нести с собой, тот свет, который погас в наших глазах, покрытых слепой коркой,

в наших сердцах, потерянных в пыли, слипшейся от крови. Ею истекли наши мечты. Нереальные, таявшие на светлых лицах, дарившие сладких змей, которые нежно ласкали чистые сердца.

Кто придумал грязь, которой я захлебнулась однажды во сне? Кто решил, что любовь вправе рвать вены и жадно глотать горячее вино души, снимая плату за то, что она заглянула к тебе на огонек? Кто сделал мир ублюдочным выродком, который давит хрупкую плоть, а дрожащее пламя души заливает слюной, душит вонючим жарким дыханием?

Тяжелое, неподъемное небо над головой не ждет нас. Оно прольет тонны раскаленного свинца на головы стада. На смену ему, на земле, покрытой сплавом обгоревших туловищ и металла, появятся новые племена с толстыми шкурами и тупыми глазами, в которых не будет отражаться небо.

Воды поднимутся, и пойдут войной на новое племя, разотрут их с грязью, выжмут из груди воздух. Черным прахом, липким илом опустятся они на дно. Из них не вырастет светлая зелень листьев - из них скользкими лентами родятся длинные клыкастые твари, которые ощетинятся шипами и оплетут землю, и задавят планету, задушат объятиями мир, сочившийся ненавистью, как гнилью.

Сон. Вечный сон. Смерть это только начало...

(с)SilverFox 27/04/06

[Kitsune Magnifica]

Психодел 2. Двое.

 

По глазам текли чёрные капли. Тонкие вертикальные полосы по зрачкам, пухлые бугорки под сомкнутыми веками. Девушка вскрикнула и попыталась их открыть. Мозг отдался странной болью, похожей на паутину из соляной кислоты, глаза рванулись из орбит.

— Вам помочь? — тихий мужской голос.

— Как хотите.

Тёплое осторожное касание на лице. Девушка замерла, и перестала дышать. Нежданный помощник вырвал ей веки. Неожиданно стало легче. Плёнка скользнула по глазам, и стало светло. Призрак разглядывал веки, вертел их в пальцах.

— У вас красивые длинные ресницы.

— Были.

Он вложил веки ей в руку.

— Есть.

Она стала прекрасно видеть в темноте, окружавшей их. За шорохом было шипение и чьи-то проклятия. Девушке послышалось, что кто-то обещает съесть её язык и закусить лёгкими. Помощник обнял её за талию.

— Где ваши ноги, юноша?

— А где ваши руки?

Почему-то, зачем-то, как-то. Без особого содержания, таянием мозга с тёплым воском из ушей. Она спела ему о вянущей на окне розе.

— Её хозяйка умерла?

— Её хозяйка покончила с собой.

— Зашила свои глаза, перегрызла запястье своими острыми жемчужными зубками.

— Да, именно так.

— Вы кажетесь мне довольно потерянной.

— Отчего же. Вы нашли меня.

— Ничего особенного. Скоро я умру.

Грязные лохмотья испачкали белое платье. Они были там, где обычно находятся ноги. Юноша белел.

— Это от потери крови?

— Это от потери смысла.

— Что же вы считаете смыслом?

— Зачем вы спели мне эту песню? Теперь он ускользает, только возникнув.

— Это у вас меркнет сознание.

Чёрными крыльями осколки окон били по голосам в мозгу. Хотелось дышать. Не выходило. Не входило. Не получалось. Ломалось острыми лезвиями в пальцах, забирались под кожу, крались к лёгким и изрезали их в лапшу. Воздух выходил из глаз.

— Ветер бездны дышит из твоих глаз на моё обожжённое сознание.

— Что в твоём сознании?

— Падаль. Она разлагается, оттого тёплая, — хриплый смех. — Представляешь, к этому теплу идут греться чёрные барышни из фарфора и мраморной скорлупы снов. Они ищут заботы, тепла и ласки. Им невдомёк.

— Какие глупые.

— Почему глупые? Все мы хотим немного ласки, тепла и заботы. В каждом бьется живое сердце.

— Сердце? — прошептала девушка, глотая что-то вроде колючей проволоки. Та скользнула внутрь, стала хищно обнимать горло и то, что ниже.

— Сердце. Нельзя судить ни о ком, пока не поймёшь, что есть в каждом сердце и эта почти безнадёжная жажда любви, эта тоска, жрущая изнутри.

Холодные пальцы девушки скользнули между складками ткани у него на груди, под камзол и рубашку, к тёплой коже, ногти порвали кожу и плоть, рука устремилась вглубь. Нечеловеческий крик — и кричали двое.

Тёмный ветер шевелил пушистые мягкие ресницы на обрывках век. Проводил по стынущим глазам. Только сердце на ладони мёртвой девушки было горячим и живым. Только дыхание согревало слова умирающего:

— Зачем ты спела мне эту песню?.. Зачем?..

[Kitsune Magnifica]

Психодел 1. Стёб (=

 

— О, она милейшее создание, — пробормотала Миледи застенчиво, и откусила первую фалангу своего безымянного пальца. — Я вас познакомлю. Присаживайся.

Я шлёпнулась на скамеечку.

— Далеко ли лететь?

— Не очень. Держи.

Прошло три затяжки. Мы прибыли. Дверь домофона с ручкой в виде головы Президента, зажавшей в зубах початок кукурузы, напоминавший трубу газопровода, разразилась темой из «Призрака оперы». Я взвыла:

— А-а, хочу себе такую же!

— Нет ничего проще. Блютус имеется?

Я вежливо спросила у «Alcatel 512» в нагрудном кармане. Телефон грязно выругался. Я кивнула Миледи, на что та ответила:

— Осталось нащупать голубой зуб у двери. Впрочем, шоколадный глаз тоже подойдёт.

— А горячая вода у твоего милейшего создания есть? — спросила я.

— Нет, — Миледи стало стыдно, и она отгрызла себе мизинец.

— Тогда пербьюсь. Идём?

Пришлось позвонить ещё раз. Динамик пробормотал «Phantom of the opera is dead». Женский голос прошипел «заткнись!» и осведомился:

— Сколько вешать в граммах?

— Пусть ещё повисят, — жалобно шепнула Миледи.

— О, Господи! — судорожно вскрикнул динамик.

— Они убили Кенни? — подхватила я. — Вот сволочи!

— Но у нас ещё осталось три горшочка мёда и надежда. Двигаемся, двигаемся, граждане, не задерживаемся в проходе!

— Милейшее создание, — Миледи уронила слезу. — Милейшее.

Обернувшись, мы оказались на лестничной площадке последнего этажа. Ступенек в пролёте, что влево, что вправо, было не меньше сотни. Народу на этой площадке было поразительно, даже как-то непристойно много. Я поморщилась, когда высокий тощий юноша задел мою руку локтем.

— Это ещё что за домогательство?

— Погодите, вот придёт хозяйка, — зловеще, трагически прошептала Миледи, разжёвывая большой палец.

— Кто-кто придёт? — спросил высокий тощий юноша женским голосом.

— Милая, я тебя совсем не узнала! — Миледи бросилась юноше на шею. Юноша (3-е л., ед.ч., ж.р.) обняла её, и громко чихнула в бритый лохматый затылок. В плоскую мужскую грудь ея мелко сыпалось «милая, милая, милейшее создание». Юноша усмехнулась, помрачнела, чмыхнула носом и сказала:

— Ну что ж, пройдёмте?

Миледи подпрыгнула в её объятиях, и отступила на полшага. Юноша отвесила ей славный тычок, и Миледи покатилась вниз с лестницы. Я ухмыльнулась, перекинула Юношу через себя прямо на ступеньки, и та, как тощий паук с оборванными лапками, посыпалась к последним ступенькам. Меня вежливо подвинули, я пискнула в кулачок, и с ухмылкой наблюдала, как подпрыгивают на ступеньках те, что стояли рядом. Когда в конце концов какой-то громила столкнул меня вниз, я покатилась вверх и умудрилась сломать шею. Позвоночник вышел слева, фонтан крови был умопомрачительный, гости — поражены, восхищены и раздавлены.

— А давайте её потушим! — подпрыгнуло существо в золотой пожарной каске и ударилось о потолок — таким лёгоньким и летучим оно было.

— Вы думаете? Может быть, стоит отдать предпочтение фритюру? — спросила Юноша, — Ведь фрейдизм в данном случае на нашей стороне.

— Но как он может быть на нашей стороне, если речь идёт о вещах, конструктивно друг другу противоречащих? — пробасило существо в каске.

— Позвольте, господа, — я с чавканьем водрузила голову на место и ухмыльнулась спорщикам. — Главное, что мы с моим скелетом славные друзья, и практически не ссоримся.

— О, кстати, по этому поводу, Алиса! — Юноша доверительно взяла меня под руку, и, проведя пару сантиметров по диковатой анфиладе из виселиц (впрочем, на них вкусно желтели бананы и груши), протянула мою руку в темноту арки. Оттуда вынырнул белый скелет:

— Приятно познакомиться, ваш скелет, — он галантно ущипнул зубами моё правое запястье. — Прошу простить, несколько нарушена координация движений. Что поделаешь, что поделаешь...

— Поделать можно ничего не, — проинформировала я, глядя, как рука пухнет и наливается багрянцем. — И — ничего не поделать, ничего, кроме ничего не вы, увы, поделать не можете.

— Простите, что у вас с рукой? — жалобно спросил скелет и откусил себе большой палец.

— Это не рука, это, как видите, нога, — застенчиво пояснила я, разглядывая свою правую верхнюю пятку.

— Последний писк в этом сезоне, — утвердительно кивнула Юноша, и ощетинилась ногами.

— Позволь пожать твою честную ногу, человечище! — скелет прослезился и увлечённо занялся конечностями Юноши, периодически отвлекаясь, чтобы откусить себе палец, который, щёлкнув по позвоночнику, в лучшем случае выдавал замысловатый треск по рёбрам, в худшем — негромко ругался матом, но в любом — падал на траву и полз вверх по ноге, дабы стать частью хвоста или ветвистых рогов.

Я оглянулась. Гости пили вино, замысловато просверлив донышки бутылок пальцами. Иногда кто-нибудь пытался поджечь напиток, тогда бутылка взрывалась, и с останками гостя проводили воспитательно-разъяснительную беседу на тему «Топливный кризис. Оскуднение природных источников энергетического сырья». Юноша в ответ взвыла:

— Ред Булл окрыляет!

Чертовка успела сменить туалет, подкрасить губы и очаровать пару мальчиков, причём одновременно, при всех и ногами. Я поняла, что она и в самом деле чертовски мила, и ещё подумала, что скелет вряд ли принадлежит мне. Скорее, Миледи.

— О... она... она милейшее... создание... — прошептала Миледи, подёргивая головой в агонии.

— Суецит? Йад? — осведомился бас в пожарной каске. — Низачот, бойан.

— Да ведь это же ЭМО! — заорала Юноша, и с рёвом «Один!!!» понеслась к подносу со щитами. Я посмотрела на Миледи. И в самом деле эмо. Только эмо могло придти в голову покончить с собой на вечеринке, выпив ложку валерьянки, а потом хитро подглядывать глазом из уха, что из этого вышло.

Гости набросились на Миледи, кто с восторгом, кто с ненавистью, что, тем, не менее, привело к одному результату. Вскоре подоспели пирожки, а к ним что-то ароматное, с дымком — кажется, жжёные шины. Все были чёрными, чумазыми и счастливыми. И, если не считать пары эксцессов с парой конечностей, которые закончились куда благополучнее, чем позволяли приличия и рамки, то всё прошло отвратительно.

Я прекрасно провела годовщину своей смерти.

 

[Kitsune Magnifica]

За гранью. Сказка об оборотнях.

 

— Дьявольские твари режут наш скот и уносят наших детей! Этому должен придти конец! — Яков Трамлен пристально, прищурившись, оглядел собравшихся вокруг него горожан. — Вам нужно объяснять причины? Это всё из-за чёртового реактора, вы же помните!

— Як, друг, — улыбнулся, как скандалящему ребёнку, русоволосый художник Марк, тонкого сложения, пользовавшийся большим авторитетом в городе, — ты немного преувеличиваешь. Всё не так плохо, и, если бы ты не рвался в священный бой с таким инквизиторским пылом…

— Я поражаюсь тебе, Марк! У нас исчезают дети и близкие!

Многие в толпе смотрели на Якова с блаженными улыбками и сонными глазами. Он знал, что это люди, чьи умы немного повредились после того, как их родные пропали. Пропали по вине оборотней.

— О, святая Мария… — тихо вздохнул Марк. — Ну что ж, Яков, мы дождёмся посланца с благословением его Преосвященства, и устроим большую охоту.

— Ну, наконец-то! — шумно выдохнул Яков, и выстрелообразно хлопнул в ладоши, половина собравшихся подпрыгнула от испуга. — Что ж, будем ждать! И пусть наш путь осветит благословение, с нами Господь!

— Господь наш с нами, — отозвались горожане.

После пары организационных дискуссий, обитатели поселения разошлись, многие — смеясь и переглядываясь.

 

— И когда Красная Шапочка оглянулась, то увидела в кустах огромные красные глаза оборотня! До неё донеслось зловонное дыхание…

— Яков, может быть, хватит? — неожиданно вышла из своего блаженного состояния Ева-Агата Трамлен.

Мужчина поднял голову, его глаза наполнились светлой грустью и пониманием:

— Милая, я понимаю, тебе больно слышать об оборотнях, после того, как… как Алиса… но из мальчишки должен вырасти настоящий охотник, который будет ненавидеть зверей всем сердцем!

— Не думаю, что подобное запугивание поспособствует становлению боевого духа, — отозвалась Ева-Агата. — И учти, глаза у оборотней зелёные, а не красные.

Яков посмотрел на жену с укоризной, но промолчал. Он давно знал, что материнский инстинкт — миф, и есть только отцовский.

Ночью он проснулся от дикого детского крика. Дом был заполнен дымом, кажется, загорелась кладовка. Сына в кровати не оказалось, только огромная чёрная тень метнулась за забором.

Кажется, его крик разбудил половину селения, не меньше.

 

— Ждать больше нечего! — взвыл он в ярости, и махнул рукой так, что стоявшей рядом жене пришлось пригнуться. — Начнём сегодня.

— Что ж, пусть будет так, — кивнул Марк, — если так хочет наш мэр…

 

Сквозь влажную ночную путаницу леса, разрывая в клочья зыбкие холодные стены ветвей, Яков стремился всё глубже. Он видел по бокам смутные огни факелов, иногда зеленоватые — если смотреть прищурившись. Он точно знал, куда идти, он уже почти слышал детский щебет, слух обострился так, что по нему било даже собственное дыхание.

Тонкие голоса и негромкий смех неожиданно оказались вне его головы, где-то впереди, чуть правее, чем просто прямо.

 

Яков вышел на поляну, облитую мягким солнечным светом костра. Возле него копошились дети.

Пропавшие дети.

Яков мотнул головой, вновь посмотрел на них. В черноте за кустами напротив загорелись зелёные огоньки. Их становилось всё больше, они надвигались, и, наконец, оказались у костра. Сотни волков. Дети подняли возню пуще прежнего, бросаясь к зверям.

Мужчина, наконец, пришёл в себя, заорал дико:

— Сюда!!! Сюда, на помощь!!!

Детей околдовали, их сейчас разорвут…

— Не вопи так, Яков, — услышал он голос Марка сзади. — Оборотни этого не любят.

— Мы просто не хотели тебя расстраивать, — произнесла Ева-Агата. — В общем-то…

Один из волков одарил Якова долгим взглядом, неожиданно кувырнулся возле костра, и поднялся, уже человеком. Это был Марк.

— В общем-то, мы все оборотни.

— Дьявольские твари… — прошипел Яков.

— Яков, это единственный выход. После взрыва того реактора у нас не осталось выбора. Чем оставаться слабым человеческим существом, на которого так легко действует это проклятое излучение… — Марк по-собачьи тряхнул головой. — Присоединяйся к нам, Яков.

— Н… Ны… — выдохнул Яков. — НИКОГДА! Я человек! Человек, не отнимете! Я человек!! — он отмахнулся от волков той рукой, что росла пониже шеи, и рванулся в лес. За ним никто не пошёл.

 

Спустя пару десятилетий среди оборотней, населявших ту местность, стала весьма популярна легенда о последнем человеке из Аренберга, двухголовом и покрытом отвратительными щупальцами. Правда, его уже давно не видели, ходили слухи, что он прирос к алтарю в церкви, и сначала зацвёл, а затем стал плодоносить.

[Kitsune Magnifica]

Идиоты.

 

Приступ пустоты. Можно бесконечно долго смотреть на ночные россыпи фонарей в черноте дремлющего города. Можно подставить лицо щекочущим струям воды, и не думать. Можно, как сейчас, сплетать воедино избитые за тысячи лет слова.

Нужно уметь чувствовать. Тогда тишина волшебным образом наполнится смыслом, а молчание станет лучшим способом общения. Нет таких слов, которые все понимали бы одинаково. За свои миллионы мгновений мы потеряли способность видеть первоначальные значения. Забыли, как можно угадывать глубину за гладкой поверхностью. Сколько историй отдали забвению лишь потому, что пытались примерить на себя? Сколько слов потеряло суть, пытаясь пробиться к нашим упрямым эгоистичным сознаниям? Сколько сказок развалилось, истлев, не родившись, потому что мы поступили не так, как хочется, а так, как нужно?

Пустота. Дым. Сиропная сладость кофе. Пыль на моих волосах и глазах, прежде бывших ясными. Запах нафталина под ногтями. Сознание сужается в такт сосудам, судорожно и рывками. Скоро останется точка, как уколоть булавкой. Дыхание прошлым. Мышцы лопаются, кожа рвётся, ломаются суставы – слишком тяжелый груз для сегодня. Забавно: то, чего уже нет, медленно, безвозвратно убивает то, что есть, то, что может случиться.

Я хочу танцевать прохладной туманной ночью под луной, чтобы мои ноги хлестала ледяная мокрая трава, чтобы в моих волосах прятались тени древних духов, а глаза переполнились волчьей правдой полнолуния, звериной чистотой чувств.

Я хочу держать тебя за руку, сотни отрезков времени глядя, как небо выдыхает клочья облаков, как солнце раскаляет западную часть его перевёрнутой сферы, как оно облегчённо остывает, погружаясь в землю Горизонта. Обернуться, и увидеть твоё лицо. Мне давно интересно, кто же ты такой, и какого цвета твоё «я» за позолоченными светом ресницами.

Чёртов метаболизм и те, кто беззастенчиво в него встраиваются. Как много людей вокруг, биомеханизмы идентичного строения, регенерация и продолжение рода. Среди них потерянными тенями, волоча за собой крылья, оставляя дорожную разметку кровью, блуждают те, кто так и не научился видеть смысл в себе. То ли мир им кажется слишком хорошим для одного, то ли сами они настолько прекрасны, что не могут позволить себе этим не делиться. А может быть, это просто нежизнеспособные выродки. Но они не переживают одиночества. Что они ищут глазами за колотым стеклом трамваев, в этой серости за окном? Тёплое, дышащее отражение своих грёз? Того, кого смогут напоить своей душой, как весенним кипящим соком?

А, впрочем, неважно. Им дан лимит ошибок, которые они могут совершить, и они исчерпывают его, почём зря, а на губах остывают рубаи Хайяма, в воздухе царит душистый свежий виноградный ветер. Не желаете отведать ещё моей души? Поверьте, вам станет легче нести на себе атмосферу. Протягивает чашу с лёгкой дымкой над ней, а сам смотрит в глаза. И с горькой, но, в общем, не удивлённой улыбкой вытирает с лица очередной плевок. Обычно не плевки разбивают этих жителей хрустального зверинца. Обычно их разбивает, как стаканы, резкий звук, возможно, сигнал о том, что прошлое стало слишком тяжелым, его не сдвинуть ни на шаг.

Но умирая возле дьявольской помойки своего вчера, они агонируют с улыбкой.

А разметку смывает дождь. Маленькие розоватые лужицы.