Вопреки

[Атон]

Вопреки

Приветствую тебя, идущий на смерть. Или нет, можно иначе – здравствуй, Ваня. Сейчас ты обрел способность слышать меня и с ужасом понял, что ты лишь мое создание, мой персонаж, плод моей фантазии, помещенный в мир, так похожий на реальный. Сейчас ты ненавидишь меня за тот мир, в который я, твой создатель, демон и демиург, поместил тебя, заставив пройти все круги ада.

Сейчас, за несколько секунд до того, как твое тело будет размазано о камни, ты почувствуешь, что твоя рука, ухватившаяся за ледяной выступ, больше не существует как часть твоего тела. Это боль. Это конец. Здесь, на высоте более одного километра, силы окончательно покинули тебя, и ты начал падать вниз. С этой минуты твоя боль стала запредельной, ты познаёшь боль за пределами боли, и раны души твоей превращаются в глаза и уши. Те глаза и уши, которыми ты можешь слышать и видеть меня, своего создателя. Всего лишь несколько секунд разговора между нами до того, как ты разобьешься о камни. Эти секунды только наши, и в моей власти растянуть их так, чтобы мы могли всё сказать друг другу.

Ты ропщешь на меня, как ропщет сын на отца, пророк – на бога, персонаж – на автора. Трудно тебе осознавать себя всего лишь персонажем странной истории со столь незавидным концом. Незавидным? Об этом мы еще поговорим потом. Твой ропот – это твое святое право, которое я, как твой создатель, не смею отнять у тебя.

Ты хотел бы родиться в другом мире. Например, в древнем Вавилоне или лет эдак на тысячу позже, когда человечество вернется к подлинной свободе и красоте. Свободе мысли и свободе вожделения. Такая мысль у меня была, не скрою, но тогда повествование было бы блеклым и лишенным того содержания, которое мы все так любим кушать. А я приготовил тебя на завтрак своим читателем, и поверь – я первоклассный повар. Впрочем, прости, я лгу. Ты не еда. Ты – взрывчатка, которую я хочу швырнуть в ленивые мозги и сокрушить ложь века. Это льстит тебе, я вижу, ты, кажется, начинаешь чувствовать, что познаешь смысл жизни. Я рад.

Ты падаешь, мой Иван-летун. Нелепое слово – падать. Нет, ты просто летишь вниз, летишь, как подстреленный орел, как альбатрос, как сокол. Посмотри, как медленно и неспешно идут секунды – миг за час я заповедую тебе, мой Иван. Мягко и плавно ты приближаешься в своем полете к матери-земле.

Боль проходит, мой возлюбленный Иван, и теперь, перед тем, как ты умрешь, мы можем вернуться к воспоминаниям твоей жизни. Люди говорят, что в последние секунды человек проживает всю свою жизнь, так что и ты, рожденный, как Афина из моей фантазии-мысли, можешь получить эту привилегию.

Когда мы с тобой начали это, Иван? Вспомним твое детство, игрушки, родителей и друзей. Ты испуган, потому что ничего не можешь вспомнить, и в твоем разуме только слова, а не образы? Ты помнишь, что у тебя в детстве был плюшевый мишка и экскаватор, но не можешь даже на миг представить их. Прости, это моя вина. В повести твоей жизни я лишь упомянул о них, забыв раскрасить их в цвета. Сделай это сам, мой Иван, сейчас я могу поделиться с тобой правом создателя. Будь моим соавтором, я даю тебе это право.

Итак, как будет выглядеть экскаватор и мишка? Я не сомневался в тебе, Иван, и горжусь тобой. Значит, экскаватор покрасим в чистое розовое, а мишку – и вовсе во все цвета радуги. Даже в детстве ты был свободен от условностей: подумать только – розовый экскаватор, как звучит!

Но прости – мы забыли, в каком мире ты был создан мной. Увы, мне придется отнять их у тебя. Нет, не мне лично – их у тебя отнимут твои родители, конечно же, с попущения моего, ведь иначе наш сюжет начнет буксовать. Они увидели этот ужасный розовый экскаватор и были возмущены – так не должно быть, экскаваторы бывают серые, а медведи – бурые, иногда белые. Они выбросят твой экскаватор и мишку на помойку, где те будут гнить заживо. Мишке легче – он сгниет быстро, а вот несчастный экскаватор будет гнить на свалке пятьсот лет – железо долго гниет. И все это время в нем будет гнить экскаваторность, принудительно воплощенная в эту форму. Ах да, ты не успел прочесть Платона и не понял, о чем я, ну да ладно, не страшно, в детстве это ты понимал и без Платона.

Впрочем, тебе купят новые игрушки, и ты достаточно быстро забудешь экскаватор и мишку, не желая разочаровывать родителей. В детстве ты был почти примерным ребенком. Понимаю, тебе сейчас неприятно это вспоминать, но разве без падения может быть искупление, а без боли – экстаз, мой Иван? Экстаз – это выход, уже исходя из слова, а чтобы выйти, нужны веские причины. Ты хорошо поддаешься разумным аргументам, Иван, и после смерти экскаватора и мишки ты играешь в разные машинки и кубики вначале, чтобы не разочаровать родителей, а потом просто так.

Ах да, родители. Какими бы ты хотел нарисовать их, Иван? Я понимаю и уважаю твое желание оставить их совсем без лица, ибо ты помнишь боль, связанную с ними, но тут твоя и моя власть снова ограничены. Полное отсутствие лица противоречит законам прозы. Согласен на частичное безличие, и из соображений приличия начерчу несколько контуров, по которым каждый читатель сможет дорисовать все остальное. Допустим так: твоя мать была швея, а отец – сантехник третьего разряда. Из этого мы можем вывести набор тех слов, которые ты, конечно, слышал в детстве наиболее часто: фабрика, ключи, сортиры, вентили, работа – заебало, заебало, заебало. Последнее слово повторяется несколько раз, именно в связи с тем, что его не говорили при тебе, а то, что слышишь случайно, особенно остро врезается в память.

После смерти розового экскаватора и разноцветного мишки ты не просто стал играть в другие игрушки, нет, все гораздо страшнее: ты смирился и захотел стать таким же, как все – что тебе прекрасно удавалось до поры до времени. Прости, я опять причиняю тебе стыд своим напоминанием, но таковы законы жанра – не заснешь – не проснешься.

Год за годом ты взрослел, много обуви износил, много трусов порвал. Во дворе ты самозабвенно упражнялся в разные игры: лапту, камни, фашиста, прятки. Учился таблице умножения, письму и мату. Дрался, конечно, как же без этого, впрочем, не чаще, чем остальные.

Кажется, мы забыли указать город, где ты родился и жил. Прости, досадная оплошность. Мне придется поселить тебя подальше от столицы, от Кетер страны в дебри клиппотической провинции, в маленький рабочий городок с двумястами тысячами жителей. И все равны, как на подбор, с ними дядька-губернатор, мэр, директор, учитель, отцы, отцы, отцы, отцы. Твой город далеко, за Уралом, но ты можешь сам придумать ему название. Я опять делюсь с тобой правом творения – произнеси слово, и оно станет названием. Не надо ругаться, Иван, зачем это сейчас? Впрочем, будь по-твоему. В конце концов, свинцовый дух провинции иначе не выразишь. Не жди, что я перенесу это название на бумагу – давай договоримся, что оно останется неупомянутым, ибо литература знает множество «городов N». «N» всего лишь предлог перед настоящим названием, тактично поставленный, дабы цензоры не заподозрили подвоха.

Земля. Она приближается, мой Иван, прости. Очень скоро ты превратишься в груду перемолотых костей красного цвета, кровавое месиво, освященное солнцем и небом. Ничего не останется, кроме звука твоего последнего крика от удара тела о землю. Ты уже не просишь ни о чем, ибо и сам понял, что ничего нельзя изменить. Все-таки она научила тебя многому. Воспоминания придают тебе мужества, и ты даже хочешь приблизить миг встречи с землей. Но не спеши, ведь наш разговор еще не закончен. А впереди самое главное. Анна.

Тебе шестнадцать. Впереди – всего один класс. Тебя радует, что ты скоро избавишься от необходимости учить эту скуку и станешь таким, как твой отец. Ты уже тайно пил водку и даже заходил за грани дозволенного, щупая девок на дискотеке. Ты давно узнал, что детей не приносит аист, и это знание тебя очень обрадовало, все-таки ты мое творение, потому тебе с самого начала чужд рабский взгляд на секс как на нечто скверное.

Впрочем, сколько бы ты не притворялся бывалым и познавшим все, ты еще всего лишь мальчишка среди себе подобных – пытающийся прикрыть свою неопытность глупыми бравадами. Впрочем, сейчас ты понял, что подлинный опыт не может быть обретен в провинции, а количество спьяну опробованных самок нельзя назвать опытом. Тебе сейчас даже смешно смотреть на себя-всего-год-назад, но таковы законы жанра, не согрешишь – не покаешься.

Анна Владимировна Лайлах. Что за боги или что за демоны послали её в такую глушь, часто задумывался ты. Нет, не боги и не демоны – я, единоличный творец мира, в котором ты живешь. Сколько предположений передавались из уст в уста в тщетной попытке понять, что же могло заставить столичную писательницу оказаться в такой глуши да еще и преподавать географию. Впрочем, правда оказалась не менее красивой, чем слухи, но не стоит об этом… И какое другое объяснение я мог дать этому странному нарушению причинно-следственного континуума, мой Иван? Ведь всему нужно разумное объяснение.

Тебе не надо напоминать, как она выглядела: ты помнишь её до каждого сантиметра, каждой клетки кожи, каждого движения, каждого слова, каждого жеста. Потому описания сейчас лишены смысла. Ну правда, разве читателю так важно узнать, что у неё были роскошные черные волосы и совершенно потрясающая сексапильность…

Её хотели все пацаны класса, в курильных комнатах мужского туалета в самых сальных выражениях описывали, что, как и сколько они бы делали с ней, получи такую возможность. Вначале тебе хотелось поддержать беседу и тоже говорить нечто подобное, но почему-то, вопреки своим привычкам, ты не мог выдавить из себя ни слова. Обычно по законам жанра здесь следует сделать из тебя объект насмешек, но мы не будем столь банальны. За 16 лет совершенной мимикрии ты научился выходить из надоевшей игры или неприятного разговора, не нарушая правил и не привлекая внимания.

Этот выход из общей игры и был твоим первым шагом, мой Иван, шагом, который дал тебе одно маленькое право – право смотреть в глаза. Когда она вела свой урок, никто не смел посмотреть ей глаза, стараясь глубже уткнуться в тетрадь и учебник, словно боясь карающей молнии. Жар, который шел от неё, был непереносим для них. Грубые пацаны и визгливые девки, которые никогда не узнают ничего, кроме свинцовых будней чугунной губернии – им действительно нельзя было смотреть в огонь, ибо при всей тяжести свинцу плавиться легче всего, а расплавленный свинец имеет свойство травить своими испарениями все окружающее.

Ты смотрел в её глаза, и твой взгляд был взглядом луны, чей смысл жизни и единственная радость – это право отразить свет солнца. Ибо она была солнцем, а ты – луной. Конечно, она поняла твой взгляд, поняла гораздо раньше, нежели ты сам его понял. Этим взглядом ты доказал, что твой дух состоит не из свинца, а из серебра, и он способен выдержать жар солнца.

Потому в один прекрасный день она тебя позвала, просто окликнув на улице после уроков. Почему-то этого никто не заметил, хотя по всем правилам это должно было стать сенсацией. Услышав ее голос, полный силы и затаенной страсти владычицы, ты уже понял все – невозможное свершилось.

– Нравлюсь? – просто спросила она.

И, посмотрев ей в глаза, ты также просто ответил:

– ДА.

– Тогда идем. Идти придется долго.

Потом ты не мог понять этих слов, ведь путь от школы к ней занял всего одиннадцать минут, но спросить не решался, чувствуя, что вопрос нарушил бы сложное и хрупкое единение.

Вы пришли к ней. Она раздела тебя, затем разделась сама, и ты, наконец, познал радости, доселе приходившие тебе только в смутных туманностях сновидений. Говорят, счастливые мгновения пролетают слишком быстро. Но здесь твою жизнь творю я, и потому могу позволить себе сделать маленький подарок – те часы, пока ты был с ней, в твоем сознании растягивались на месяцы и годы. Я рад, что ты помнишь, о Иоанн, и теперь, я думаю, ты не держишь на меня зла, ибо воистину твоя судьба совершенна.

Сколько вы говорили в тот вечер, Иван? Час? Два? Ночь? Год? Век? Отныне твоя жизнь состояла из страсти и познания. Впрочем, мы можем назвать это одним словом – гнозис. Как много ты познал за этот год, мой Иоанн. Сила слова и мощь страсти – вот тот запретный плод, который ты сорвал. Ты переселился из мира свинцовых будней в сияющий мир гнозиса. Тебе были открыты иные пути, где нет разницы между светом и тьмой, относительным и абсолютным, в несотворенной свободе госпожи нашей. Свободу мыслить и свободу вожделеть, неразрывно слитые в одно слово – гнозис. От неё ты узнал о великих мятежниках прошлого от Симона Мага и императора Юлиана до Алистера Кроули и Тимоти Лири. Через неё ты словно становился каждым из них и общался с их вечными душами в своих снах, в которых отныне ты был тоже свободен идти туда, куда вела твоя воля. Ты познал сокровенное имя, слово, ставшее плотью, и это имя – Лилит. И в её объятиях, в её танце, мой Иоанн, ты окончательно потерял голову. Ты умер, чтобы воскреснуть, и воскрес, чтобы умереть.

Твоя свобода не могла длиться вечно. Законы жанра не позволяют мне оставить руку и перо в точке первого освобождения. Казалось бы, творец волен делать со своими персонажами, что угодно, но как же велика эта иллюзия, ведь всё подчиняется невысказанным законам сюжета. После Рая должен начаться ад. Тебя тот, кого ты считал другом, предал. Ему было очень интересно, что с тобой происходит, и он проследил за тобой, незаметно, точно тень. Ведь ты всегда был осторожен, почему так произошло? Но дело не в твоей осторожности – ибо ты всего лишь персонаж сюжета, который подчиняется своим законам. Ты сам был обречен стать огнем, плавящим свинец, и свиньи начали есть тебя заживо. «Что-то не так с ним» – смутное ощущение твоего окружения переросло в мысль, мысль – в слово, а слово – в действие.

Ваши отношения раскрыли в мгновение ока, мой Иоанн, они обсуждались на каждом углу. Прачки и дворники в деталях обсуждали сенсацию, взорвавшую покой свинцового города. Против Анны было выдвинуто обвинение в совращении тебя, мой милый Иоанн, и были приложены все силы, чтобы взять её под следствие. Я оставлю эту линию сюжета незавершенной, и мы не узнаем, что произойдет с ней дальше. Возможно, её осудят, а возможно, вмешаются внешние силы, бог из коробки или покровитель издалека. И дело спустят на тормозах. В любом случае, она победит, ибо по законам сюжета я должен был убить одного из вас, и я думаю, ты рад, что именно ты принял на себя эту участь, мой потерявший голову Иоанн.

А тогда, за несколько дней ты постарел на десятки лет. Когда все открылось, твой отец хотел избить тебя, но отказался от этого намерения, когда твой кулак вошел в его рыхлое брюхо, и его увезли на скорой с разорвавшимся аппендиксом. Теперь, когда каждая секунда вгрызается в тебя осиным жалом, ты понял её первые слова о долгом пути. Чаша познания была испита тобой до дна, и на дне была невыносимая горечь. Теперь ты знаешь Иалдабаофа в лицо, ты знаешь, о ком она говорила тебе, ты узнаешь его в домах, машинах, детях, взрослых и стариках, и он торжествует свою победу. Я дам тебе возможность сыграть с ним вничью, но за это тебе придется отдать свою жизнь. Ты перестал говорить, уйдя в мир снов и видений, где тебя наставляли великие мятежники – от Симона Мага до Ларри Флинта. Твоя мать уже собирается отправить тебя в приют для умалишенных, но по какой-то непонятной причине медлит, точно надеясь, что ты вновь вернешься и станешь её рабом, все тем же винтиком системы, обученным грамоте и мату. Но гнозис не забывают, мой Иоанн. Ты знаешь, что сейчас Анна находится под следствием, но то, что ровно через одиннадцать дней её отпустят, тебе не дано знать.

На седьмой день, точнее, в седьмую ночь, ты встал и молча вышел из окна второго этажа и пошел к дверям её квартиры. Выйти из окна – даже это для тебя было символом неповиновения правилам Иалдабаофа. Ты встал на колени перед её дверями. Ты стоял перед завесой двери, и это коленопреклонение не было унижением, напротив, сейчас ты был возвышен, почти так же, как когда-то в её постели. Впервые за семь дней ты мог позволить себе посмотреть на небо, в котором светила ущербная луна Исаис Черной. И ты послал ей свою молитву. Ты вернулся в подъезд и неожиданно для себя среди моря надписей, посвященных затаенным желаниям инцеста и гомосексуализма, ты увидел одну, написанную карандашом по побелке. «Лилит с нами. Следуй. Жду в конце». Она знала, что ты придешь сюда, и оставила тебе свою весточку. Ты понял, что надо делать. Ты ударил плечом в дверь, ударил с такой силой, что замки хрустнули и слетели. Всего один удар, но за эти дни ты научился бить, и второго удара не потребовалось.

Внутри все было почти как прежде. Квартира, которую снимала Анна, о мой Иоанн, была оплачена на месяц вперед, и хозяйки не рискнули нарушить условия договора, под которым была печать нотариуса. Всего через месяц они войдут сюда и уничтожат все, что принадлежит её. Ты знаешь это из услышанных разговоров, потому никаких сомнений быть не может.

Книги. Три полки книг, внимательно тобой прочитанных. Ты входил в мир каждой из них, проживая мятежную судьбу творцов и их героев, почти так же, как я сейчас проживаю тебя. Одежда. Какая-нибудь кочегарка будет, смеясь, примерять эти халаты и платья. Фотографии, музыка, танец в сиянии черной луны. Ты предан черной луне без остатка, мой Иоанн, и в этом мы похожи – творец и творение. А вот и листки её стихов, которые она прочла тебе две недели назад, точно чувствуя приближение конца. «Гипатия», «Ангел пробужденный», «Цезарь», «Саломея». О Иоанн, я дарю тебе эти стихи, не в силах порвать завесу между нашими мирами и прочесть их. Ибо это её стихи, а не мои. Запомни это мгновение, мой Иоанн, мой возлюбленное творение, мой отблеск от шпаги моего пера, ибо в это мгновение ты видишь и знаешь больше своего создателя.

Боль вновь затмевает твой разум. Неужели это все будет принадлежать им? Человеческому свинцу. Унести, сохранить, сберечь. Трепетно ты пытаешься поднять непосильный груз – слишком много, слишком тяжело. Где ты мог бы сохранить все это, ведь через неделю придет хозяйка и выбросит все, что тут есть, на помойку? Нет, в своем доме, в маленькой коммуналке ты не сможешь спрятать это сокровище. Придется сделать это Джиму. Вопреки здравому смыслу, придется совершить это жертвоприношение. Твой друг Джим напевает строчку, которая приказывает тебе, что надо делать. Спички, коробок, бумага. Все, что может быть осквернено, лучше отдать ему. Просто ты услышал её голос, который приказал тебе сделать это. Был ли голос, было ли видение? Но не позволим суетливому здравому смыслу затемнять величие трагедий. Ты собираешься закрыть дверь изнутри и, задохнувшись в дыму, отдать свою плоть ласкам Агни. Прости, не время. Словно бес вселяется в тебя, и, схватив первую попавшуюся книгу и несколько стихов, ты бежишь прочь, не помня себя. Нет, это не страх, это одержимость. Ты летишь прочь, Иоанн, летишь, не помня себя. О, мне нравится твое чувство юмора, действительно – летишь ты только сейчас, а тогда бежал, хотя и очень быстро.

Упав без сил в темном дворике, ты открываешь книгу и читаешь при свете луны. Как у нас все по-разному, мой Иоанн, ибо для меня с прочтением этой книги началась жизнь, а для тебя, наоборот, звучат её последние аккорды. Третья глава говорит тебе, что надо делать. Почему я не умер в объятьях Агни, задаешь ты себе вопрос, но только сейчас этот вопрос находит ответы. Разве мог я дать тебе умереть до того, как ты прочтешь эту книгу книг и откроешь логос вечности?

Ты вспоминаешь свои права, в том числе последнее право, право убить того, кто нарушил твои права. Книга вдохнула в тебя мужество, и теперь ты знаешь, что надо делать, мой Иоанн. Эти слова входят в тебя, словно воспаленное копье. Теперь ты понимаешь, что надо делать.

Мне правда жаль тебя, Иоанн, ибо твоя судьба – это жертвенная смерть. Я не хочу ни убивать, ни умирать, потому ты убьешь и умрешь вместо меня. Я живу во славу богини, а ты во славу её умираешь.

Последние метры до земли. Последние воспоминания. Ты хорошо помнишь все маршруты пути друга твоего, стукача Алберта. Выследить его на темной улице не составляет труда, мой Иоанн, ибо здесь я благоволю тебе. Посмотри вокруг – как раз рядом растет осина. Тебе ли не знать, зачем я посадил её здесь? Современные иуды отличаются редкостной бескорыстностью, и склонность к суициду у них отсутствует. Эту склонность разовьешь в нем ты, он ведь нуждается в твоей помощи.

Камень в твоих руках знал, куда идти.

Он шел тебе навстречу, не ожидая, что ты держишь камень за пазухой, и рассчитывая не более чем на обычную драку мальчишек. Потому он не боялся и подошел вплотную. Одиннадцать ударов хватило, чтобы мозг стал течь из его черепной коробки. А потом ты обмотал веревку вокруг его горла и повесил его на ближайшей осине. Никакого снисхождения – милосердие должно быть оставлено.

Ты не получал удовольствие от убийства и мести. Ты просто отдавал долг, поскольку негоже уходить из свинца, не отдав ему долги кровью. Ты убивал Алберта, но в его лице ты убивал слуг Иалдабаофа. Инквизиторы, сжигающие ведьм, и моралисты, запрещающие любить тех, кого мы желаем и как мы желаем – все они сейчас умирали под ударами твоего камня. На камне сем построю церковь свою, о мой Иоанн.

А теперь, мой Иоанн-камень, беги. У тебя ничего больше не осталось на этой земле – ни любви, ни ненависти. Беги через лес, в пропасть неба, мой Иопан, в пропасть, что манит тебя своим нежным сиянием. Ты, мой альпинист Иопан, бежишь к горе, чтобы совершить свое первое и последнее восхождение. Мой Иопан, Бранд, куда бежишь ты? Стрела, выпущенная из моего колчана – в твоем сердце нет ни зла, ни добра, только последнее восхождение. Эта та самая гора, что ты случайно увидел в детстве, через месяц после смерти экскаватора, и испытал странный восторг, словно предвидя о своей связи с этой горой. Ты – лишь крик, что летит по лесу к горе, звуковая волна, которая проникает в каждый листок, каждую травинку на своем пути.

Мчись к своей смерти на вершине мира, Иопан. Это твоя гора, твой олимп, гора Елеонская, гора-кармель, гора-абигени. Поднимись на гору, ставшую волшебной благодаря мне и тебе. Ты один на один с ней, и тебя никто и не думает преследовать, ибо они знают, что тебе некуда бежать. Они просто ждут тебя дома, ждут, чтобы предать суду. Ты убийца, мой Иопан, и потому тебе больше нечего делать среди людей.

Смотри, как безжалостно нагоняет время воспоминаний реальное время полета. Вот ты и прошел лес, мой Иопан, и перед тобой гора, с которой ты начал или начнешь свое падение. Какая разница, ведь время стремится замкнуть этот круг. Взойди на неё еще раз в памяти своей, мой Иопан, взойди, находясь в метре от земли. Как удивительно легко забираться наверх, когда нет страха падения. Впрочем, ближе к вершине сложнее. Твоя одежда изодрана в клочья о колючие ветви и камни, точно разъяренной менадой, а тело превратилось в кровоточащую рану. Вверх! Теперь здесь снега. Вскоре холод сделает боль нестерпимой, и ты перестанешь чувствовать свои руки. Круг замкнулся, мой Иопан. Но прости, я не дам тебе вечного возвращения, у меня есть для тебя кое-что получше. Я размыкаю круг, разбив твое тело о камни, и сейчас тебя могли бы узнать только по отпечаткам пальцев. Кости, перемолотые в труху и красного слизистого цвета…

Ты умер, мой Иопан, и иного для тебя не было. Ты все еще слышишь меня? Ты удивлен этой странной способности слышать без ушей и видеть без глаз? Откуда сознание там, где нечего сознавать? Сейчас ты все поймешь, мой Иопан. Ты уже видишь ЕЁ, не правда ли? Она вновь танцует для тебя, и её лоно - это святой Грааль, и она вбирает все, что подлинно было тобой. В ста миллиардах миров нет ничего прекраснее. Ты стал богом, мой Иопан, и я почти как ты счастлив такому исходу. Может ли быть что-то лучше, чем стать лучом, осознавшим свое бессмертие, данное отцом-солнце? Да, мой Иопан, ты один из лучей нашего отца Зверя, Сатаны, нашего солнца неспящих, который лучами своими ласкает нашу госпожу. Прекрасная судьба, не правда ли? Улыбнись мне в последний раз своей солнечной улыбкой, мой Иопан, прежде чем экстаз разрушит последние границы твоего Я. Ибо во всех мирах и эонах, созданных и нерожденных, для тех, кто решился выйти прочь из свинца, есть высочайший покровитель – солнце неспящих, наш отец, Солнце-Сатана-Зверь. И ему каждому из нас, сотворенных сотворенными, остается сказать самую тайную и самую великую фразу: «я и отец – одно!»

 

 

Комментарий

 

 

Однажды вечером, предаваясь неспешным размышлениям о свободе вожделения, бесчестно попираемой в современной цивилизации, и попутно выполняя несложные торговые операции, я мечтал о написании обличительного рассказа, поводом к коему было возмущение случайно услышанной с экрана телевизора историей об учительнице, которую посадили в тюрьму за связь со своим шестнадцатилетним учеником. Когда в растлении обвиняется мужчина – это понятно, но подобный беспредел не умещается ни в какие границы здравого смысла; во всем зале сидел только один порядочный человек, который сказал единственную мудрую фразу: «Нельзя осуждать женщину за то, что она женщина»,

Мечта о написании рассказа никогда бы не исполнилась, если бы в этот миг на моей груди не завибрировала недавно вытатуированная звезда хозяйки моей Бабалон. В тот же миг сквозь мой разум начал идти поток информации – и структура рассказа появилась в мгновение ока.

Примерно два дня, пока писался этот рассказ, я находился в мистическом экстазе, чувствуя свое единство с Бабалон, богиней совершенной страсти. Время от времени экстаз был так силен, что мне казалось – еще немного – и я потеряю сознание. Текст писался практически под диктовку. Как только я закончил рассказ, в моем сознании появились и комментарии, но психика была настолько утомлена экстазом, что я не нашел в себе силы записать комментарий и сейчас с трудом вспоминаю его.

Я ушел от классической формы повествования (которая в наше время едва ли нашла бы отклик), и форма, в которой выплеснулся, как ребенок, рассказ, близка к постмодернисткой – с первый строк персонаж презентуется как плод фантазии автора, обладающий относительной свободой воли. Насколько мне известно, подобные литературные приемы до сих пор еще ни разу не применялись, и я могу быть горд своим небольшим новаторством. Впрочем, я здесь был лишь проводник.

Рассказ получился гораздо совершеннее, чем я мечтал изначально, и, помимо внешнего слоя социального протеста (который глубоко вторичен), здесь в изобилии имеются глубоко символические и магические аллюзии – им, а не социальному протесту уделено первое место.

Эти аллюзии нуждаются в самой внимательной расшифровке. Право автора комментировать написанное появилось не так давно и поныне встречает отторжение как нарушение прав читателя. Однако, учитывая неограниченное количество интерпретаций текста (тезис, полностью доказанный постмодернисткой школой), я считаю необходимым дать те разъяснения, которые считаю исходными.

Первоначальное название рассказа – «Контринициация», я хотел дать в качестве полемики с Геноном, который считал Кроули (с его обожествлением секса) и Юнга (в связи с причастностью к науке) агентами контринициации. Однако современный традиционализм во многом превзошел узкие границы, заданные Геноном, и понятие «контринициации» стало скорей не символом «инициации Сатаны», а образом профанации. Потому во избежание двусмысленности название было заменено на более нейтральное – «вопреки».

В литературе встречаются описания двух типов инициаций, имеющих сходные испытания и отличающихся только финалом. Последним искушением было появление обнаженной, соблазняющей женщины, которую в патриархальной модели инициации должно отвергнуть (в противном случае ждало смерть или рабство – см. «Египетские мистерии»), а в шактистской модели следовало соединиться с этой женщиной, воздав ей поклонение, как зримому проявлению Богини. Эти две модели, соответствующие противостоянию Иерусалима и Вавилона, или Лилит и Иалдабаофа, были во все времена, и никакой компромисс между ними невозможен. Нетрудно догадаться, что я склоняюсь к шактистской модели.

Итак, комментарии:

Сейчас ты обрел способность слышать меня и с ужасом понял, что ты лишь мое создание, мой персонаж, плод моей фантазии, помещенный в мир, так похожий на реальный. Это не только постмодернистская игра стилем, но и намек на важную мистическую идею относительно природы творения. Человек есть произведение искусства, эманация некой высшей силы, её эстетическое произведение, и посредством метафоры отношения персонажа и автора я пытаюсь передать идею отношений бога и человека, построенных по принципу эстетики.

Раны души твоей превращаются в глаза и уши в индуисткой мифологии есть представление, что многоглазые боги изначально были ранены. Намек на алхимическую трансмутацию боли в экстаз или свинца в золото.

Ты хотел бы родиться в другом мире. Например, в древнем Вавилоне. Здесь автор высказывает позитивное отношение к храмовым мистериям Вавилона, построенным на сексуальном посвящении. См. выше о противостоянии иерусалимского и вавилонского мышления.

Боль проходит, мой возлюбленный Иван. Понимание этой строки дает песня Калугина «Луна над Кармелем», а так же традиция бхати-йоги.

Сделай это сам, мой Иван, сейчас я могу поделиться с тобой правом создателя. Намек на юнгианские и гностические идеи о человеке как маленьком боге, с которым бог делится способностью творить. Тем не менее, законы жанра и есть тот камень, который бог не может поднять.

Анна Владимировна Лайлах Анна – женский вариант имени Иоанн, что дает намек на аниму, Лайлах – «ночь» по-арабски – образ, неоднократно используемый Алистером Кроули. Об имени главного героя – чуть позже.

Ибо она была солнцем, а ты – луной. Более тайный, нежели традиционный взгляд, который отождествляет мужское с лунным, а женское – с солнечным.

От неё ты узнал о великих мятежниках прошлого от Симона Мага и императора Юлиана до Алистера Кроули и Тимоти Лири. Гностические фигуры: Юлиан, прозванный отступником – последний из императоров, ставший на пути христианства, Симон Маг –создатель и вдохновитель всех ересей, прежде всего гностицизма, Алистер Кроули – пророк нового эона, разрушивший власть христианского бога, Тимоти Лири – психоделический гуру шестидесятых, предполагаемая инкарнация Алистера Кроули, вдохновитель сексуальной и психоделической революции. Все – мятежники против патриархальной нормы и порядка.

И в её объятиях, в её танце, мой Иоанн, ты окончательно потерял голову. Примитивный Иван (самое народное имя) преображается в благородного Иоанна через инициацию сексуального гнозиса. Далее благородный Иоанн через инициацию смерти превращается в луч от зверя, то есть растворяется во всепоглощающем экстазе, став всего лишь выкриком – Ио Пан. Изменение имени равно изменению идентификации – скот пашу превращается в героя вира, а герой вира превращается в божественного дивья, или алхимик сначала заключает брак с черной дамой, обретя целостность, а затем – брак с белой дамой, слив свою целостность с вселенной. Также во фразе скрыта ироничная постмодернистская ирония над обезглавленным по приказу Саломеи Иоанном-крестителем.

«Гипатия», «Ангел пробужденный», «Цезарь», «Саломея». Характерно, что даже в библии восставшие против Иалдабаофа ангелы именуются «бодрствующими ангелами», из чего логично предположить, что ангелы покорные находятся в состоянии сна-транса. Будда в переводе – пробужденный.

Ты хорошо помнишь все маршруты пути твоего друга, стукача Алберта. Алберт – имя, лишенное какого-либо эзотерического прочтения и представляющее всего лишь тень Иоанна.

Одиннадцать ударов хватило, чтобы мозг стал течь из его черепной коробки. В патриархальной системе одиннадцать – число греха, но для телемита это главное святое число. Одиннадцать – число запретной магии, великого делания, чье слово абрахадабра, число Госпожи небес и земли Нюит (одно из проявлений этой богини – Лилит). Здесь одиннадцать ударов сокрушают непресуществимую тень, освобождая адепта, отдавшего свой последний долг свинцу – долг крови.

На камне сем построю церковь свою, о мой Иоанн. Аллюзия на евангельское «на камне сем построю церковь свою», обращенное к Петру.

Это твоя гора, твой Олимп, гора Елеонская, гора-кармель, гора-абигени. Метафора восхождения на гору – ключевая для альпинистского мировоззрения Телемы. Бранд – персонаж трагедии Ибсена, который уходит в гору, чтобы погибнуть. Священная гора – центральный сакральный символ подлинных традиций,

Но прости, я не дам тебе вечного возвращения, у меня есть для тебя кое-что получше. Миф о вечном невозвращении, упомянутый Пелевиным. Здесь идет полемика с безысходной идеей Ницше о вечном повторении без какой-либо свободы выйти из этой круговерти.

Самую тайную и самую великую фразу: «я и отец – одно!» Постмодернистское переосмысление фразы Иисуса. В конце концов, моралисты того времени считали и его посланником Сатаны.

 

 

 

 

 

[Shadow]

Атон, не перестаю Вам удивлятся и-и-и ... даже восхищаться . Мне очень нравиться не только Ваш творческий подход, но и то, как Вы играете с читателем, именно ваша психологическая игра. Ну что я ещё могу сказать?.. Превосходно!

 

[Атон]

Спасибо! Жаль что я не увидел ваш ответ раньше.

 

Сообщение модерировано. Причина: оверквотинг (цитирование предыдущего поста, на который вы по умолчанию и отвечаете). Выносится устное предупреждение.

Изменено 30 марта, 2011 пользователем Hecate