Прелюдия в ми минор

[Alastriona]

Собственно. Мне нужно куда-то выплескивать радость и печаль, получается это в форме стихов и мини-рассказов, не имеющих под собой ни основ, ни хитросплетений, ни продолжений, ни начал.

Начинаю сегодня.

 

Когда-нибудь мы будем жить в Греции и говорить на их древнем полезном для ума языке; разводить пушистых лам и наблюдать за туристами, глазеющими на разрушенный Парфенон; кормить голубей с рук, если только в Греции водятся голуби; нежиться под лучами закатного солнца и, за руки держась, встречать рассвет. Мы будем жить в Греции, будем рисовать на песке, захаживать в маленькие уютные кафешки и слушать местных музыкантов, мечтая о художествах итальянских мастеров. Будем целоваться до помрачения рассудка, до исчезновения воздуха, до адреналина, зашкаливающего в крови – все будут на нас пялиться, мы будем утопать в удовольствии. Будем нежиться (нежиться, нежиться, НЕЖИТЬСЯ), ласкать; ветер будет плакать, ему будет за нас стыдно перед олимпийскими богами – даже им, этим всемогущим существам никогда не достичь того блаженства и степени соития, до которого докатимся мы. Только бы попасть в Грецию, только бы попасть в Грецию.

[Alastriona]

Когда-нибудь в следующей жизни, когда ты будешь поэтом-французом, а я – чопорной англичанкой, мы встретимся на итальянской площади, у базилики Святого Петра. Ты будешь в не по погоде одетом фраке, а я привлеку тебя неконсервативной юбкой, мы будем долго стрелять глазами, пока не договоримся о следующей встрече.

Потом, вечером, когда город будет утопать в мягких вечерних тонах, а люди, глазеющие в окна, будут напоминать бабочек, что летят на огонь из любопытства, мы узнаем друг друга в толпе по трогательным смущенным улыбкам. Рядом будем сидеть на парапете и болтать ногами, не боясь упасть в реку: ты в черных джинсах и я, в темно-синих. Руки наши будут оглаживать камни, будем с тобой попивать кофе, болтать о кино и музыке; потом сорвемся на Кафку, горячо любимого Кафку, который и скучен, и робок, и богат, и сердце ранит каждой фразой своей.

Небо нам будет радо, мы просидим так до ночи, до вдалеке брезжащего рассвета, никого не замечая, не прикасаясь, разговаривая. Нам будет светло и мило, приятно и совершенно роскошно: сидеть вот так, без зазрения совести проматывая последние чувства, спуская их в Тибр.

А после, когда все уж будет обсуждено и выговорено, к нам подойдет дворник. Дворник старинный, каких в Риме и не сыскать; он произнесет одну лишь фразу о том, что мы прекрасная пара и пойдет улицы подметать. Мы улыбнемся дворнику, затем друг другу, обнимемся тепло, раскованно; мои волосы растреплет ветер, я спрячу голову у тебя на груди, ты меня защитишь от чужих взглядов. Будешь целовать меня зло, исступленно, больно-неистово, я буду плакать от осознания расставания. Мы будем стоять вместе и кутаться в твой придирчиво серый плащ до тех пор, пока вновь не наступит вечер, пока хронотоп не закончится, пока время не обратиться вспять, не пройдет свой круг закономерностей.

А потом, потом мы расстанемся, разойдемся по разные стороны.

Я, стуча каблуками по мостовой, направлюсь в свою маленькую квартирку в двухэтажном домике с витиеватой балконной створкой. В этой квартирке будет не хватать твоего запаха. Тогда я отправлюсь в ближайший парфюмерный бутик, чтобы купить ту воду, которая тебя будет напоминать, но куплю лишь букетик фиалок, как дура.

Ты, шагая неслышно, невидимый для других, отправишься в гостиничный номер, заберешь свой давно ожидающий небольшой чемодан – и в аэропорт, прощайте, мои римские каникулы, прощай Тибр, прощай, любовь моя одноночная. По дороге ты купишь букетик фиалок у пожилой старушки, она пожелает тебе любви. Ты скажешь: «вы опоздали, я повенчан с работой». Расплатишься в евро, дашь больше в три раза, сядешь на свой самолет и заснешь, будто ничего и не было.

В своей квартирке в это время я буду плескаться в ванне до тех пор, пока не утону в своей памяти, как ты в самолете утонул в своем сне.

Мы будем видеть одно и тоже: когда-нибудь, в следующей жизни, когда ты будешь художником-авангардистом, а я актрисой в захудалом австрийском театре, мы встретимся где-то в центре Берлина и узнаем друг друга по смущенным улыбкам.

[Alastriona]

Продираясь в толпе сквозь гневливые лица,

Руки раздирая в кровь, ломая пальцы,

Разрываясь в клочья от ударов плетью,

От кнута сбегая, подчиняясь воле мести,

Проходя сквозь дубовые двери,

Наблюдая себя в отраженьи зеркал,

Терпя перец и соль на глазах и по сердцу

Холодным лезвием жалит кинжал,

Говоря о судьбе и счастье, крича,

Улыбаясь и плача, глупо шутя,

Невозможно рыдая, ногти срезая,

Наблюдая, наблюдая, наблюдая

За тобой.

Лишь одно, лишь одно, лишь одно я знаю:

Я всюду последую за тобой.

И неважно, неважно, неважно, неважно!

Боль меня ждет, а может быть смерть:

Мой выбор – твоя круговерть.

Пропадая в сетях, расслоенных на дни,

Теряя крылья, которые были нужны,

Падая полностью в омут печали,

Ожидая вердикта тех, кто были нам палачами.

Лишь одно сквозь трепет и страх, и восторг,

И раны, и слезы, и ночи, и дни.

Лишь одно ты запомни, а после молчи.

Глядя в глаза, прикасаясь губами,

Руками водя по глади воды,

Просто люби и не требуй печали

От той, что пожертвует всем ради твоей услады.

[Alastriona]

Это тот вид страха, который всюду проникает,

Души калечит, сердца серпом ломает;

Хрупкий, легко в кипятке исчезает,

Как растворимый кофе в чашке, плавает и убивает.

Весь мир окутан страхом, он по людским дорогам

Пробирается тайком из своих чертогов.

По городам и сёлам он свои руки тянет

Своим зловонным смрадом он всех людей травит.

Словно туман в голове, в мыслях страх бушует,

Кого в котле варит, кого на холод отправляет,

Но как же с ним справится, с этим ужасным страхом?

Как его побороть, как не бояться плахи?

Это тот вид страха, который всюду проникает,

но есть еще одна сторона медали.

Все дело в том, что он людей объединяет,

А чем людей больше, тем страх быстрее отступает.

[Alastriona]

Душный. Очень душный пепел застилает мне глаза.

Горло запаковано в пакет. Сердце устлано дымом.

Нет сигарет.

На улице твоя проказа

Показывает себя канализационным сливом.

Кричи-не кричи, не поможет, достать до луны рукой невозможно.

Ты видел звезды, я, быть может, тоже, но обожглась.

Больше не надо, мне больно, все сложно.

По шрамам твоим я солью прошлась.

Прости – выдохнуть, смолчав свой рёв

Уставшего, сбитого на охоте зверя.

Усмешка. Смешно, что идет кровь.

Смешно, что живем мы, веря

В разбитую напрочь героем любовь.

Плевать. Пеленой растянулась глотка,

Положила свои руки ему на плечи,

Они вместе сидя провожали вечер,

Заматывали пальцы,

раскаленные дочерна,

будто не вечер провожали вовсе, а жизнь свою,

что прожили сполна.

И так до утра - бинтовали раны,

Воркуя нежности слова.

-Ты сука.

-Ты стервятник.

И вместе: Я люблю тебя!

[Alastriona]

Язык вырвали с корнем – тонко, хирургически.

Лезвием обнародовали кожу. Со временем

Растянется рот в улыбке безумной пластически,

Юродствовать будем – в пир!, всем племенем.

 

Под ногтями земля въедается в само естество,

Руки расползаются струпьями по наручникам.

Глаза погибают, глядя на небо. Пророчество

Сбывается – и ножами хлещет по векам.

 

Нитка пульса рвется через час после начала

Симфонии. Большего ждать не приходится.

Казалось, злая плутовка-судьба тебе навязала

Этот сценарий: неужели и вправду хочется

Следовать за богиней слепой,

мой глупый мальчик седой?

 

[Vister]

Я не особо люблю стихи, но свободный стиль написания, белый стих или стихи в прозе – мне нравятся. Их читать интересно. Хорошо преподнесли, реалистично. Спасибо.

[Alastriona]

Вдали по краю картин Сальвадора Дали растекается абстрактное Ничто,

Превращаясь постепенно в конкретное Нечто.

Мы из предельного качества переходим в количество и кое-кто

Забывает о слабостях, о том, кто он, где он, как он и что.

 

Запускаем весну в циркумфлексе сердечного ритма рьяного,

Забывая о том, что же все-таки было «до».

По листу распласталась строка, написанная рукою пьяного

Человека, которому нынче не все равно.

 

Вдали по страницам Камю и Экзюпери растекается наша земная Пядь,

Оставляя следы на потертых ладонях ученого.

Мы сами собой обращаем время, пространство и свет с ветром вспять,

Чтобы увидеть отблески рассвета нашего времени золоченного.